|
Песня для к/ф "Вертикаль"; см. также:
Вершина,
Мерцал закат, как блеск клинка...,
Прощание с горами,
Свои обиды каждый человек,
Скалолазка
Рассказывает Леонид Елисеев:
Вот и подошел я к самому трудному для себя месту: к истории написания песни "Если друг оказался вдруг..." Действительно, произошло это почти на моих глазах и я, можно сказать, единственный тому свидетель. Было это в самом начале съемок к/ф "Вертикаль". Мы несколько часов поговорили с Володей в автобусе на стадиончике у гостиницы "Иткол", ожидая вертолет, который по каким-то причинам задерживался. Говорили на разные темы, но большей частью, конечно, о горах, об альпинизме. Володя спросил:
- А тебя-то что именно привело в горы?
Трудный вопрос, непросто на него ответить - очень личное объяснение у каждого. Я ответил, что это и притягательность горных красот, которые, невозможно, однажды увидев, покинуть навсегда. Что альпинизм дает переоценку всему, что нас окружает в обыденной жизни, чем мы пользуемся, принимая все прекрасное как должное. Ну а главное - это преодоление многих сложностей, связанных с риском, что требует от каждого восходителя силы, ловкости, мужества и больших волевых качеств. В альпинизме, как ни в каком другом виде спорта, проявляются личные качества человека; здесь можно увидеть, кто есть кто и посмотреть на себя в сложных условиях. И чем трудней и трагичней ситуация, тем глубже проявление моральных и волевых качеств человека.
Как пример всему вышесказанному, я рассказал ему один случай, который произошел с группой, где я был руководителем. Я рассказывал, Володя внимательно слушал - он умел это делать как никто!
История простая. Летом 1955 года мы совершали обычное спортивно-тренировочное восхождение на вершину Доппах в Дигории. Я шел руководителем, в группе было шесть человек - три связки: Елисеев-Ласкин, Морозов-Иванова, Гутман-Кондратьев. Все шло нормально.
Поднимались с перемычки на гребень, откуда до вершины путь шел уже по нему. На этом пути надо было преодолеть сложный ледовый склон. Я в то время неплохо владел ледовой техникой и решил все три двойки связать в одну связку, чтобы только первый шел с нижней страховкой. Я до сих пор убежден, что действовал правильно, хотя есть другие мнения. Но у гор "его величество случай" всегда в запасе, и события приняли непредвиденный оборот. Быстро прошли ледовый склон, вышли на скалы - 80-метровый бастион, за которым был выход на гребень. Метров через 40-50 я организовал надежную страховку за скальный выступ - точнее, за огромную скалу-монолит, заснеженную по бокам,- принял к себе идущего вторым Ласкина, своего старого напарника по связке. С ним мы ходили на вершины высшей категории трудности, попадали в разные переплеты, из которых он выходил, как говорится, с честью.
Ласкин быстро переналадил страховку и стал принимать идущего третьим Славу Морозова - мы по-прежнему шли одной связкой, нижний все еще находился на середине ледового склона. Я продолжал подъем, Ласкин страховал меня снизу. Пройдя несколько метров, услышал душераздирающий крик. Я оглянулся и увидел, что верхняя часть скалы, на которой держалась вся наша страховка, медленно отходит от стены - видно, пришло ее время упасть. Кричал Ласкин: он совсем, похоже, потерял голову от происходящего и ничего не предпринимал, хотя стоял рядом, вполне мог бы сбросить с отходящей скалы наши веревки - и все было бы нормально.
Правда, скала при падении могла еще задеть идущих ниже, но мы поднимались не строго вертикально, а немного наискось, с уклоном вправо, так что могло никого и не задеть, как впоследствии и оказалось.
Меня охватили гнев и досада: так нелепо, без драки, без ожесточенной борьбы, надо погибать. Сейчас скала сорвет Ласкина, он - меня, я - остальных, если не выдержит страховка. Подо мной было около 70 метров пройденной скальной стены. Шансов уцелеть никаких. Мысли мелькали быстро, подумал о близких, которым предстояло пережить еще одну трагедию, но голова работала ясно, и страха особого не испытывал - было не до него.
Ласкина сорвало, веревка между нами натянулась. Но руки у меня были сильные, видно так инстинктивно вцепился в гребень, что, когда меня все-таки сорвало, гора выстрелила мной, как катапульта, и я пролетел над пройденной скальной стеной, не задев ее. Это дало мне шанс на спасение. Пролетев в свободном падении более ста метров, я "приледнился" на только что пройденный ледовый склон, но падение продолжалось почти с той же скоростью, только сильные рывки от срыва Морозова и Ивановой несколько замедлили движение. Вот еще несколько рывков - это вылетали наши ледовые крючья, они все же делали свое дело, гасили скорость.
Все, кроме меня и Ласкина были в кошках - они временами впивались зубьями в лед и опрокидывали, кувыркали, хлестали тела о склон. Особенно неудачно падал Слава Морозов. Мы с ним какое-то время летели параллельно, и, видя его падение, у меня не оставалось надежды, что он будет жив.
Сорвало пятерых. На шестом, Леше Кондратьеве, веревка оборвалась, и он остался один посередине ледового склона, без страховки. Но в тот момент никто из нас, конечно, этого не заметил.
Все мы удачно пролетели над огромным бергшрундом - помог нависший над ним снежный карниз. За бергшрундом ледовый склон постепенно выполаживался и переходил в снежный, на нем мы вскоре и остановились - наша веревка опоясала серак (ледовую глыбу).
Последний рывок был настолько сильным, что в течение нескольких минут я не мог отдышаться. Когда я наконец приподнялся и осмотрелся, то увидел картину, на которую, как говорится, без слез и смеха трудно было смотреть: все стонали и охали, стараясь как-то высвободиться из веревок и снега, в который их с силой впечатало. Шевелились все, кроме Славы. Он лежал на спине, головой вниз по склону, стекла в очках были выбиты. С трудом освободившись от веревок - пальцы не работали, - я подошел к нему, приподнял за плечи, чтобы развернуть его головой вверх, и в этот момент он приоткрыл глаза и сказал: "Ну вот, и конец экспедиции". Правда, выразился он немного иначе, но для меня его слова прозвучали не как конец, а как победный сигнал к жизни. Слава жив, все живы! Положение не из лучших, но надо действовать!
Все живы? Нет, нас только пятеро. А где шестой? Не хватало Леши Кондратьева. И как же полегчало на душе, когда, посмотрев вверх, я увидел его на середине склона, целого и невредимого. Он стоял неподвижно и смотрел вниз, еще не осознавая, что произошло. Мне трудно представить, что чувствовал Леша, глядя на наше падение, но точно знаю, что его переживания были намного сильнее наших. Нема Гутман, после срыва которого веревка оборвалась, сказал позже: "Как здорово, что я перелетел этот крюк, - я бы не хотел безучастно видеть все, что с вами происходило."
Я окликнул Ласкина, он отозвался. С тудом, но мы договорились, что он будет сам со всевозможной осторожностью спускаться на перемычку. У него еще остались три ледовых крюка, несколько карабинов и конец веревки.
У Гутмана были повреждены обе ноги; у Ивановой разбита голова и разодрана кисть руки, сильно побито все тело. Ласкин внешне выглядел нормально, но что-то у него случилось с головой, он заговаривался, речь была бессвязной. Сильнее всех пострадал Слава. Он не мог двигаться, надо было его транспортировать. Сделать это сами мы не могли.
Из меня и Гутмана получился один вполне работоспособный человек, мы поставили палатку, уложили в нее пострадавших. Гутман начал готовить чай, а я решил подняться на перемычку и сообщить по рации в лагерь о наших делах. Для этого мне нужно было преодолеть трещину и подняться метров на 70 по ледово-снежному склону. Взял в руки ледовый крюк и ледоруб. Держать их мог только большими пальцами каждой руки - связки остальных пальцев не работали: видно, крепко я держался за скалы, когда меня срывало...
Нижний край трещины отстоял от верхнего метров на пять, но метры эти были совершенно вертикальны. Не могу объяснить, как с поврежденными пальцами мне удалось пройти это место. Наверно, только из-за выдачи всех потенциальных возможностей, которые заложены в каждом из нас, вот только выдать их может не каждый и не всегда. Начал подниматься по склону дальше, но склон уже успел оттаять, и без кошек идти было невозможно.
Пришлось вернуться. Надел кошки, прошел трещину, поднялся еще метров на десять и услышал крики Леши - он уже стоял на перемычке. Мы с ним оценили обстановку и решили, что он один спустится в лагерь и вернется со спасотрядом.
К вечеру пришли спасатели. Они навесили перильную веревку от перемычки до нашей палатки, двое спустились к нам, а рано утром начались транспортировочные работы. Когда я увидел, что спасатели, имея навешенные перила, потратили на преодоление той же трещины около часа, я понял, что вчера только непонятная внутренняя сила помогла мне дважды пройти этот путь туда и обратно.
О самой транспортировке, которая проходила в относительно несложных условиях, я Володе не рассказывал. Хотя люди вели себя там по-разному...
После продолжительной паузы Володя спросил: "А что было со Славой?" Я ответил, что у Славы серьезных повреждений не оказалось, он довольно быстро поправился и через месяц отработал одну смену инструктором в альплагере. Следующий сезон он отходил очень удачно, а в 1957 году погиб на Ушбе.
Вот такую историю рассказал я Высоцкому. Конечно, разговор шел иначе: он уточнял детали, переспрашивал непонятное. Разговоривали несколько часов, никуда в этот день не спешили.
На следующее утро ко мне в номер влетел радостно-возбужденный Володя:
- Ну, как спалось? - и, не дожидаясь ответа, добавил: давай быстрей спускайся ко мне.
Я быстро оделся и спустился. Володя был по-прежнему возбужден, но, как мне показалось, к этому добавилось и нетерпение. Его настроение передалось мне. Я сел в кресло, в котором сидел обычно, Володя на кровать. Нас разделял журнальный столик, на котором, ближе к Володе, лежал мелко исписанный листок со стихами. Он сидел и смотрел на меня, слегка пригнувшись к гитаре.
В этот момент мне показалось, что он внутренне готовится к прыжку. И наконец, ударив по струнам, он запел:
"Если друг
Оказался вдруг
И не друг, и не враг,
А так..."
Прислала Екатерина Калмыкова,
рассылка Городского Кота
|
